QUELQUES REMARQUES SUR LES SYMPTÔMES DE L'ENFANT

Автор: LERUDE Martine 

Несколько замечаний о симптомах ребенка 

Автор: LERUDE Martine

Перевод: Кондякова Анна Вячеславовна

 

Entre le lyrisme des  Écrits   où Lacan adresse − à propos du symptôme − un véritable hymne à la psychanalyse (E., p. 281) et l’austérité sans parole des nœuds, le symptôme, d'avoir parcouru le champ du signifiant devient du Réel, mais un Réel qui reste accessible au signifiant dans la mesure où c'est précisément l'équivocité de l’interprétation qui permet que le Symbolique gagne sur le Réel du Symptôme[5].

 Меж лиризмов Écrits,  куда  Лакан направляет -по поводу симптома − настоящий гимн психоанализу (E., стр. 281) и строгость без речи узлов, симптом, прошедший через поле означающего,  становится Реальным, но Реальным, которое остается доступным для означивания в той мере, в какой именно двусмысленность интерпретации  (экивок) позволяет Символическому получить Реальное в Симптоме [5] .

 En 1975, Lacan réaffirme «d'abord le symptôme est curable » et s'il l’est c'est par la psychanalyse.

Le grand intérêt des conférences de 1975 est la manière dont Lacan articule l’apparente contradiction entre les formulations qu'il donne du symptôme; il énonce (La troisième) « j'appelle symptôme ce qui vient du Réel», de même « le symptôme est ce que beaucoup de personnes ont de plus réel, on pourrait dire le Symbolique, l'Imaginaire et le Symptôme» (Scilicet, n° 6-7, p. 41); ce qui semble s'opposer aux assertions antérieures qui définissaient le symptôme comme une métaphore (E., p. 280, p. 528 particulièrement la conclusion de l'Instance de la lettre).

Il balaye cette opposition de surface en faisant du symptôme un quatrième rond qui vient nouer les trois autres (R.S.I.) quand ceux-ci sont à la dérive.

Par un habile resserrage du nœud (Scilicet, n° 6-7, p. 51) il obtient une figure où le rond du Symbolique est lié aux deux autres (R.I.) par l'intermédiaire du symptôme.

Il lui suffit alors de mettre en continuité le rond du Symptôme avec celui du Symbolique, pour obtenir un nouveau rond symbolique (somme en quelque sorte du Symbolique et du Symptôme) et que les trois ronds soient noués (R.I.S.). De cette manière le symptôme disparaît, phagocyté par le Symbolique.

    В 1975 году Лакан подтверждает, что «сначала поддается лечению симптом», и если это так, то это психоанализ.

   Большой интерес в лекциях 1975 года вызывает то, как Лакан формулирует явное противоречие между формулировками симптома, которые он дает; он заявляет (La troisième)   «Я называю симптомом то, что исходит из Реального», аналогично «симптомом является то, что у многих людей более реальное, можно сказать, Символическое, Воображаемое и Симптом» ( Scilicet , № 6-7 , стр 41). то , что , как представляется, оппонирует предыдущим утверждениям , где симптом определен как метафора (E., p. 280, p. 528 particulièrement la conclusion de l'Instance de la lettre).

   Он преодолевает эту поверхностную оппозицию, делая симптом четвертым кольцом, который объединяет остальные три (RSI), когда они дрейфуют.

   Умелым затягиванием узла ( Scilicet№ 6-7, с. 51) он получает фигуру, где символический круг связан с двумя другими (RI) через симптом.

   Тогда ему достаточно соединить кольцо Симптома с Символическим, чтобы получить новый символический круг (сумма в виде Символического и Симптома) и чтобы три кольца были завязаны (RIS). Таким образом, симптом исчезает, фагоцитируется Символическим.

Рисунок П. Скрябина "Торможение, симптом, тревога и Борромеев узел" 

 

   Ce qu'il exprime de façon éclairante (ibid., p. 46). «  Qu'est-ce que ça peut supposer que par dire quelqu'un soit libéré du symptôme. Ça suppose que le symptôme et cette sorte d’intervention de l’analyste sont du même ordre.

   Le symptôme lui aussi dit quelque chose, il est une autre forme de vrai dire. » Ainsi il appartient à la fois à la catégorie du Réel mais aussi au champ du Symbolique comme le précise Lacan dans « La troisième » : « Le symptôme est quelque chose qui avant tout ne cesse pas de s'écrire du Réel, et qu'aller à l’apprivoiser jusqu'au point où le langage en puisse faire équivoque, c'est là par quoi le terrain est gagné qui sépare le symptôme de la jouissance phallique. » C'est de ces textes que s`origine notre travail.

   En effet, ce passage obligé par le nœud montre bien que l'opération analytique (avant même qu'il ne soit question de l'interprétation de l’analyste) consiste d'abord en une mise en mots du symptôme, en un dire du symptôme (qui est la raison même de l’analyse − la seule recevable, dit Lacan).

   Ce dire du symptôme que l'analyse va permettre n'est ni la description clinique, ni l'interprétation de celui-ci : mais plutôt la formule langagière qui le représente (au sens où il est un − et où c'est lui qui donne les coordonnées symboliques de la structure).

   N'est-ce pas une façon de faire basculer le symptôme du Réel (dont il est symptomatique) au Symbolique? de faire qu'une organisation signifiante soumise aux règles de la langue − de la métaphore et de la métonymie − se substitue en quelque sorte du Réel du Symptôme (même s'il est toujours là).

  Что он выражает в просветляющей форме ( там же., стр. 46). «Что может значить сказать, что у кто-то свободен от симптомов?  Это предполагается, что симптом и такого рода интервенция аналитика – одного и того же порядка.

   Симптом также говорит что-то, это еще одна форма истинного высказывания. Таким образом, он принадлежит сразу к категории Реального, но также и к области Символического, как Лакан заявляет в « La troisième :

«Симптом - это то, что прежде всего не перестает писаться в Реальном, и что нужно приручить его до такой степени, что язык может сделать экивок, то есть “завоевать территорию», тем самым сепарируя симптом от фаллического наслаждения. Именно из этих текстов и отстраивается наша работа.

   Действительно, этот  необходимый отрывок для узла, показывает, что аналитическая операция (еще до того, как встанет вопрос об интерпретации аналитика) сперва состоит в установке слов в симптом, в говорении симптома (который является самой причиной анализа − единственно допустимой, говорит Лакан).

   Это означает, что анализ позволяет не быть ни клиническим описанием, ни его интерпретацией: это скорее языковая формула, которая представляет симптом (в том смысле, что он один (сингулярен)− и где он есть то, что дает символические координаты в структуре).

   Разве это не способ перевернуть симптом из Реального (симптоматического) в Символическое? сделать так, чтобы организация означающих, подчиняющаяся правилам языка - метафоры и метонимии -каким-то образом замещала Реальное в Симптоме (хотя оно все еще там).

   Quelles conséquences tirer quant au mode d'intervention avec les enfants?

   Les manifestations pathologiques exprimées dans le corps de l'enfant ou dans une de ses fonctions (tel le langage), qu'on appelle les symptômes, se distinguent radicalement des symptômes de l’adulte, dans la mesure où leur énoncé n'appartient pas à l'enfant, mais à ceux qui incarnent le Autre, les A réels (comme les nomme Melman[6]), soit le plus souvent les parents.

Cette donnée incontournable met l'analyste dans une situation embarrassante car cette traversée du Réel dans le corps de l’enfant − qui fait que ça ne va pas − que ça ne marche pas –est supportée par un énoncé, celui du ou des parents, énoncé pris dans un ordre signifiant qui témoigne moins des symptômes de l'enfant que de son aliénation à l'ordre symbolique parental.

   Какие последствия можно извлечь из этого в  отношении способа интервенции с детьми?

   Патологические проявления, выраженные в теле ребенка или в одной из его функций (таких как язык), которые называются симптомами, радикально отличаются от симптомов у взрослого, поскольку их утверждение не относится к ребенку, но относится к тем, кого воплощает Другой, реальные A (как их назвал Мельман [6] ), чаще всего - родители.

   Этот неизбежный факт ставит аналитика в затруднительное положение, потому что это пересечение Реального в теле ребенка – то что не идет – то что не работает - подтверждается утверждением одного родителя или родителей, заявление, всказывание выраженное в порядке означающих, в котором меньше свидетельств о симптомах ребенка, чем об его отчуждении от родительского символического порядка.

    Le symptôme de l'enfant s’affirme ainsi d'emblée dans une double appartenance: comme émergence du Réel dans le corps de l’enfant, et comme un dire (nous reviendrons sur cette affirmation) appartenant au champ symbolique de ceux qui viennent s'en plaindre.

   (La plainte est rarement celle de l'enfant et c'est justement de repérer une souffrance chez lui que peut s'engager la cure.) Cette constatation va conduire notre réflexion; certes, elle n'est pas nouvelle et les formulations en usage chez les analystes d'enfant en rendent bien compte :

   − ainsi, cette question que l'on retrouve souvent : A qui appartient le symptôme? Est-il celui de l'enfant? de la mère ?plus rarement du père? (et  dans ce cas c'est le symptôme de sa carence); d'où vient la demande[7]?

   − ainsi, les indications de prise en charge double ou familiale ou les interventions visant å conseiller les parents dans le «holding» de l’enfant;

   − ainsi, les manuels de psychiatrie de l'enfant qui sont exhaustifs des multiples réponses à cet embarras. Rappelons que Mélanie Klein s'en était, elle, débarrassée en excluant complètement les parents.

    Ces dérives sont peut-être spécifiques à la psychanalyse avec les enfants (que Ferenczi considère comme un « amollissement ») dans la mesure ou elles sont − à notre avis − la conséquence d'une organisation tout à fait particulière d'un certain mode symptomatique − et non pas du Symptôme − chez l'enfant − que nous allons tenter de repérer.

   Таким образом, симптом ребенка с самого начала утверждается в двойной принадлежности: как появление Реального в теле ребенка и как высказывание (мы вернемся к этому утверждению), принадлежащее к символическому полю тех, кто приходит жаловаться на это.

   (Жалоба редко исходит от ребенка, и это именно  идентифицирует страдание у него, которое может повлечь за собой излечение.) Этот вывод заставляет нас задумываться; конечно, это не ново, и формулировки, используемые детскими аналитиками, дают отчет в этом:

   -  так, этот вопрос, который мы часто находим, кому принадлежит этот симптом? Это принадлежит ребенку? матери, реже отца? (и в этом случае это симптом неисполнения его обязанностей); откуда запрос ? [7]

   - так, указатели на взятие двойной или семейной ответсвенности или интервенции направленые на консультирование родителей в их «холдинге» с ребенком;

   - так, учебники по психиатрии ребенка, которые являются исчерпывающими из многих ответов на это затруднение. Напомним, что Мелани Кляйн имела это, она добивалась полного исключения родителей.

    Эти производные могут быть специфическими для психоанализа с детьми (который Ференци считает « amollissement»смягчением, расслаблением), поскольку они, по нашему мнению, являются следствием очень специфической организации определенного симптоматического типа. - а не Симптомом у ребенка - который мы попытаемся выявить.

En octobre 84 (lors de la conférence d'ouverture du groupe de psychanalyse d'enfant), Charles Melman proposait de distinguer chez l'enfant deux catégories de symptômes :

− La première catégorie concernant le symptôme, que nous pourrions appeler le vrai Symptôme, au sens analytique, articulé au refoulement originaire, organisateur de la structure, celui que l'analyste peut guérir.

− La deuxième catégorie de symptômes − celle qui nous intéresse ici, que nous considérons comme spécifique à l'enfant ou plutôt à l'enfance (l’enfance ne serait-elle pas du Réel!) et que par précaution nous appelions plus haut manifestations symptomatiques dans la mesure où elles sont le produit de l’organisation parentale inconsciente, où elles constituent en quelque sorte des réponses de l'enfant à la névrose chez A réels que sont ses parents.

   В октябре 84 года (на вступительной лекции детской группы по психоанализу) Чарльз Мелман предложил выделить две категории симптомов у детей:

   - Первая категория, касающаяся симптома, который мы могли бы назвать истинным Симптомом, в аналитическом смысле, артикулированного первоначальным вытеснением, организатором структуры, той, которую аналитик может исцелить.

   - Вторая категория симптомов - это то, что нас здесь интересует, которую мы рассматриваем как специфическую для ребенка или, скорее, для детства (детство не было бы Реальным!), И что с осторожностью мы назвали высшими манифестациями симптоматики, поскольку они являются продуктом бессознательной родительской организации, где они в некоторой степени являются реакцией ребенка на невроз у реальных А (Других), которыми являются его родители.

Notre hypothèse est que cette catégorie de symptômes a une fonction de lien tout à fait essentielle à préciser, fonction qui peut être dégagée lors des premiers entretiens.

Revenir sur l’importance de ceux-ci relève assurément du radotage, pourtant c'est lors de ces premiers entretiens que l'analyste peut donner toute la mesure de son écoute et de son tact.

Nous proposons la formulation suivante : Ces manifestations symptomatiques constitueraient en quelque sorte un lien entre le Réel du corps de l'enfant et l'Imaginaire et le Symbolique des parents, ces Autres réels. Ce nouage rendrait compte à notre avis d'un certain versant de la clinique avec les enfants.

Cette hypothèse n'exclut pas pour autant que ce symptôme du deuxième type puisse servir de matrice à ce qui deviendra dans l'après-coup de la névrose infantile du Symptôme au sens de la structure.

   Наша гипотеза состоит в том, что эта категория симптомов имеет функцию важнейшей нуждающуюся в уточнении, функцию, которая может быть выявлена ​​во время первых интервью.

Возвращение к важности этих вопросов, несомненно, является пустяком, но именно во время этих первых интервью аналитик может дать полную меру своего слушания и своего такта.

   Мы предлагаем следующую формулировку: Эти симптоматические проявления представляют собой связь между Реальным тела ребенка и Воображаемым и Символическим его родителей, этих Реальных Других. Этот работающий узел, по нашему мнению, отражал бы определенную сторону клиники с детьми.

   Эта гипотеза не исключает, что этот симптом второго типа может служить матрицей того, что станет после инфантильного невроза Симптомом в смысле структуры.

   Comme Freud l'indique avec humour, devant les phénomènes symptomatiques qui nous sont présentés, il nous reste à mener l’enquête.

   Première question, dit Freud : Quel est le symptôme? L'enfant, le « petit parlêtre[*] » (comme l'appelle familièrement Melman), n'est-ce pas d'abord lui qui, par son existence même, fait symptôme?

   Serait-il ce quatrième rond qui noue les trois autres ensemble lorsqu'ils sont à la dérive?

   L'enfant n'a-t-il pas le pouvoir de tirer du marasme certains adultes en les faisant tenir comme père ou mère (n'est-ce pas cette place de garant que tiennent des enfants qui ont un parent psychotique !) ou au contraire n'a-t-il pas le pouvoir également de précipiter au marasme ceux qui sont incapables de symboliser cet excès brutal de Réel qu'il représente?

Как с юмором указывает Фрейд, до того, как нам проявятся симптоматические феномены, мы должны провести расследование.

   Первый вопрос, говорит Фрейд: каков симптом? Ребенок, «маленький parlêtre [*]  » (как фамильярно называет его Мелман), не в первую очередь ли тот , кто, по своему существованию является симптомом?

   Будет ли это четвертое кольцо, который свяжет остальные три, когда они дрейфуют?

   Разве ребенок не может вытащить некоторых взрослых из маразма (застоя, развала), заставляя их выглядеть как отец или мать (разве это не место гаранта для детей, у которых есть психотический родитель!) Или Напротив, разве он не обладает способностью низвергнуть в распад тех, кто не способен символизировать этот брутальный избыток Реального, который он репрезентирует?

   À moins de devenir psychotique, l'enfant échoue dans la réalisation du phallus imaginaire (c'est ce qui le constitue comme sujet); et faute de venir donner consistance à un imaginaire idéal qui appelle la réparation, il démontre alors l’impossibilité du rapport sexuel en renvoyant chacun des protagonistes à cette limite qu'est leur propre castration.

   Dans le chapitre sur «Le stade de l'abaliéité », Charles Melman essaie de déterminer, de circonscrire le lieu constitutif de l'aliénation du sujet.

   Il écrit : «  C'est en tant qu'il (« le petit parlêtre ») est la preuve du ratage par sa présence, son existence, il est le représentant dans le couple de cette puissance tierce (le A symbolique) qui en entretient le désir mais aussi garantit son échec, le rassemble pour le séparer, signifie l'impossibilité du rapport sexuel. »

   Ainsi, si l'on suit le développement de Melman pour l'enfant à ce stade, il existe bien un Autre de l'Autre, l’Autre symbolique, des Autres réels (incarnés par les parents) et lui-même peut en être le représentant (de l'Autre Symbolique).

   Прежде чем ребенок становится психотическим, ребенок терпит неудачу в реализации воображаемого фаллоса (именно это конституирует его как субъект); и не придав консистенцию воображаемому идеалу, который служит репарации, он затем демонстрирует невозможность rapport sexuel (сексульных отношений), направляя каждого из протагонистов  к собстенному пределу, который является их собственной кастрацией.

   В главе «Стадия жизни» Чарльз Мелман пытается определить, очертить очаг отчуждения субъекта.

   Он пишет: «Поскольку он (« le petit parlêtre») является доказательством провала своим присутствием, своим существованием, он является представителем в паре этой третьей силы ( А символического), которая утверждает желание, но также гарантирует его неудачу, объединяет его, чтобы сепарировать, означивает невозможность сексуальных отношений. "

   Таким образом, если мы следим за развитием ребенка на этой стадии, вслед за Мельманом, то действительно существует Другой Другого, Другой символический, реальные Другие (воплощенные в родителях), и он сам может быть его представителем (этого Другого символического).

   C'est ce clivage entre l'Autre Symbolique et les Autres réels qui semble déterminer ce qu'il en est de la structure et par là du Symptôme. Charles Melman conclut que « l’abaliéité nous informe que c'est de l'Autre que le sujet reçoit les principes de l'économie qui vont régir ses rapports avec le semblable ».

   C'est pour Melman dans ce lien qu'il nomme « l’abaliéité » que 1'enfant se constitue en tant que sujet dans ses déterminations au A symbolique et aux A Réels et dans ce lien, il peut se faire ou l'objet, ou le garant, ou le débiteur du Autre symbolique.

   Si l’enfant par son existence signe l’impossibilité du rapport sexuel et renvoie chacun des A réels à la question de la castration, toute manifestation, expression dérangeante de son corps ou de son développement vient le rappeler, redoublant la butée immanquable de  la castration.

   La faillite imaginaire de l'enfant que son symptôme renforce révèle alors le manque symbolique des parents qui se trouve ainsi dénoncé par le défaut réel du corps de l'enfant mis en jeu dans le symptôme.

   Les manifestations symptomatiques de l'enfant ont alors le pouvoir de venir désigner par quelle mascarade ou quel évitement les A réels traitent la castration.

    Похоже, именно это расщепление между Другим Символическим и реальными Другими определяет то, что является структурой и Симптомом. Чарльз Мелман приходит к выводу, что « l’abaliéité нас информирует, что именно от Другого субъект получает принципы экономики, которые будут регулировать его отношения с ближними».

   Для Мельмана в этом месте, которое он называет «l’abaliéité», ребенок определяется как субъект через свои детерминанты символического А и реального А, и в этой связи он может быть: или объектом или гарантом или должником Другого символического.

   Если ребенок своим существованием означивает невозможность сексуальных отношений и отсылает каждого реального А к вопросу о кастрации, то любое проявление, беспокоящее выражение его тела или его развитие снова напоминают нам, удваивая неминуемый упор (давление) на кастрацию.

   Воображаемый провал ребенка, подкрепленный его симптомом, таким образом выявляет символическую нехватку у его родителей, которая оказывается обнаружеваемой в реальном отсутствии в теле ребенка, которое задействованно в  симптоме.

   Симптоматические проявления у ребенка могут дать понять, каким маскарадом или избеганием  А реальный лечит кастрацию.

   Quand les parents consultent pour leur enfant, à côté du discours courant, de l'histoire familiale, de la description des phénomènes qui dérangent peut survenir un dire − que l'analyste doit repérer − qui symbolise ce qu'il en est de leur défaillance en tant qu'elle est inscrite dans le corps de l'enfant.

   Ce dire rend compte d'une correspondance entre le Réel qui marque le corps de l'enfant et une tentative de symbolisation de leur part.

   À ce point précis, une métaphore se bloque, se fige (en perdant ses caractéristiques de métaphore) pour trouver sa consistance, sa justification dans le Réel du corps de l'enfant.

   Le symptôme s'affirme donc comme un lien qui va du Réel du Corps de 1'enfant au Symbolique et à l'Imaginaire parental.

   Mais ce symbolique est en quelque sorte en panne, car il ne permet plus, du fait de cet accrochage au Réel de l'enfant, les mouvements rhétoriques de la métaphore et de la métonymie.

    Когда консультируются родители со своим ребенком, наряду с текущим дискурсом, историей семьи, в описании тревожных феноменов может неожиданно проговариваться – и это должен обнаружить аналитик – то, что символизирует, что происходит с их неудачей, которая вписана в тело ребенка.

   Говоримое объясняет соответствие между Реальным, которое маркирует тело ребенка, и попыткой символизации с их стороны.

   В этот точный момент метафора блокируется, замораживается (теряет свои характеристики метафоры), чтобы найти свою консистентность, свою причину в Реальном в теле ребенка.

   Таким образом, симптом проявляет себя как связь, которая идет от Реального в Теле ребенка к Символическому и Воображаемому родителей.

   Но этот символическое оказывается некоторым образом сломано, потому что оно больше не позволяет из-за слияния с Реальным ребенка риторические движения метафоры и метонимии.

   Ainsi la manifestation symptomatique de l'enfant vient en quelque sorte faire un forçage de la symbolisation des A réels − dans la mesure où elle fonctionne à la manière d'un signe adressé aux A réels, décodé de façon univoque par eux, signe qui vient pointer ce qu'il en est de leur rapport à la castration, c'est-à-dire leur propre symptôme; ce qui est une manière directe d'actualiser la névrose parentale.

   On comprend mieux l’insistance de cette question : À qui appartient le symptôme?

   On voit bien les conséquences d'un tel repérage: soit engager l'enfant dans une thérapie, soit engager le parent concerné dans un travail visant à permettre les jeux de substitution et de glissement de la chaîne signifiante, afin de la dégager de ce point d’immobilisation entre le Réel de l'enfant et la butée symbolique ainsi dévoilée.

   Il s'agit de redonner à la métaphore son plein pouvoir, c'est-à-dire de jouer de l’équivoque du signifiant.

On peut se demander si ce type de symptôme qui fait lien du Réel de l'enfant au Symbolique du A réel ne serait pas une tentative de «vraie» communication.

   Il est vrai que le développement d'un enfant (n'importe lequel) est émaillé d'émergences symptomatiques qui pour autant ne prennent pas le sens de symptôme ou du moins en sont déboutés, parce que justement la chaîne des signifiants fonctionne chez les A réels − parce que la castration joue son rôle « d'organisateur des signifiants et ouvre l’espace propre au jeu des métaphores et des métonymies » (Ch. Melman).

    Quand la métaphore s'arrête dans une superposition parfaite au réel du corps de l'enfant, ce n'est plus une métaphore mais une malédiction.

   C'est bien la vacillation de la castration organisatrice du A réel qui est en somme dénoncée par le symptôme de l'enfant.

   Таким образом, симптоматическое проявление ребенка возникает таким образом, чтобы вынудить к символизации реальное А – в той мере, в которой оно функционирует в виде знака, адресованного реальным А, декодируемого ими однозначно, знака, который приходит указать на их отношение к кастрации, то есть их собственным симптомам; что является прямым способом актуализации родительского невроза.

   Так лучше понятна настойчивость этого вопроса: кому принадлежит симптом?

   Мы можем ясно видеть последствия такой реперной точки: либо вовлечь ребенка в терапию, либо вовлечь заинтересованного родителя в работу, чтобы стремиться позволить игру замещения и сдвигов в  цепочке означающих, чтобы освободить ее из этой точки обездвиживания между Реальным ребенка и символической опорой так разоблаченной.

   Речь идет  о том, чтобы возвращать в метафоре ее полные полномочия, то есть играть на двусмысленности ознаающего. Можно задаться вопросом, не является ли этот тип симптома, связывающего Реальное ребенка с Символичеким  А реального, попыткой «истинного» общения.

   Это правда, что развитие ребенка (все равно какого) сопровождается симптоматическими проявлениями, которые не принимают смысл симптома или, по крайней мере, как таковой отклоняются, постольку поскольку цепочка означающих функционирует в А реальных - потому что кастрация играет свою роль «организатора ознаающих и открывает пространство, соответствующее игре метафор и метонимий» (Ch. Melman).

    Когда метафора останавливается в совершенной суперпозиции к реальному в теле ребенка, это уже не метафора, а проклятие.

   Это действительно колебание организующей кастрации реального А, которое фактически обнаруживается в симптоме ребенка.

   L’inhibition de certaines petites filles est, comme Freud l'indique, non un symptôme mais «une mesure de précaution» souvent en réponse à une manipulation perverse de la mère (mère qui n'est pas perverse pour autant mais souvent de structure hystérique).

   Cette perversité induite, peut-être par la maternité, peut engendrer chez l'enfant une confusion mentale capable de donner le change avec la débilité.

   L'inhibition appartient à notre avis à ce deuxième type de symptôme qui fait lien.

Pour illustrer notre hypothèse, nous allons évoquer un exemple clinique. Un garçon de 5 ans nous est amené pour un bégaiement. Sa mère nous indique des éléments biographiques, parle de son inquiétude, des études qu'il ne pourra pas faire, des échecs à venir qu'elle entrevoit, du fait de son handicap.

   Elle remarque que son mari a bégayé et que son bégaiement a brutalement disparu à l'adolescence.

   Puis, en fin d'entretien, elle se souvient que son fils, à la naissance, lors d'une première tétée a fait une « fausse route ».

   Et c'est de cette fausse route, que s'origine pour elle le trouble actuel. Nous postulerons que la fausse route constitue une métaphore qui appartient à la fois au Réel du corps de 1'enfant (étouffé, il a dû être réanimé) et à l’Imaginaire de la mère, quant à son mariage (elle n'aime pas son mari), au lieu où elle vit (elle regrette sa province natale), à la maternité (elle ne veut plus avoir d'enfants à cause de celui-ci).

   La fausse route est une métaphore qui concerne la mère.

   L'accident, cette irruption du Réel dans le corps de l’enfant, nommé par le discours médical « fausse route » désigne en fait ce qu'il en est de son symptôme à elle, c'est-à-dire sa manière de jouir de l’inconscient.

   La fausse route (signe médical, qui se soutient de l’anatomophysiologie, qui implique des gestes précis) lui fait signe, un signe qu'elle interprète de manière univoque qui fait sens pour elle : c'est une malédiction.

Elle n'est qu'une possibilité de métaphore qui s'arrête sur le Réel de l'enfant.

   Réel, qui au cours du développement de l'enfant viendra renforcer ce point de fixation puisque la voix de l’enfant continuera de faire fausse route.

    Ce bégaiement en effet, n’en est pas un (mais de le nommer ainsi peut être entendu comme un appel au nom du père); le véritable trouble relevant d'une inversion, pour parler des temps expiratoire et inspiratoire, donnant ainsi à la voix un curieux son et un rythme qui pouvait faire croire à un bégaiement et même à une voix désarticulée de psychotique.

   La fausse route du Réel a rendu impossible la métaphore chez la mère.

Et nous pensons que la fausse route est bien la formule du symptôme, en tant qu'elle appartient à la fois au Réel de l'enfant et au symbolique de la mère, qu'elle en est le lien.

   Le Réel de l'enfant agissant comme un signe adressé à la mère, signe qui lui indique son symptôme.

Cette fixation de l'un à l'autre se poursuit et le faux bégaiement n’est que la répétition dans le corps de l'enfant, de la fausse route maternelle. C'est en reprenant l'équivoque de la métaphore qu'un glissement signifiant peut se réamorcer pour la mère.

    Après trois entretiens, des vacances au bord de la mer, les troubles de la voix ont disparu. Le garçon, en effet, a réussi à plonger dans la mer, il en est « ressorti » car il a « su reprendre son souffle », c'est ainsi qu'il l'exprimera dans l’après-coup.

    Торможение некоторых маленьких девочек, как указывает Фрейд, не симптом, но «мера предосторожности», часто в ответ на перверсивные манипуляции  матери (матери, которая не перверсивна, но часто имеет истерическую структуру).

   Эта перверсивность, вызванная, возможно, материнством, может порождать у ребенка путаницу сознания, способную дать изменение умственной отсталости.

   По нашему мнению, торможение относится к этому второму типу симптомов, которые связывают.

   Чтобы проиллюстрировать нашу гипотезу, мы обсудим клинический пример. Один мальчик 5 лет приведет к нам заикающимся. Его мать рассказывает нам биографические элементы, рассказывает о своем беспокойстве, учебе, которую он не может осуществлять, о будущих неудачах, которые она видит, из-за его инвалидности.

   Она замечает, что ее муж заикался и что его заикание внезапно исчезло в подростковом возрасте.

   Затем, в конце интервью, она вспоминает, что ее сын при рождении во время первого сосания взял «неправильный путь». [voie] (*Примечание переводчика: во французском языке слово "поперхнуться"омофонично к "неправильный путь", русский аналог "пошло не в то горло")

   И именно из этого неправильного пути для нее возникает нынешний беспорядок. Мы постулируем, что неправильный путь представляет собой метафору, принадлежащую как Реальному тела ребенка (задушенный, он должен был быть реанимирован), и Воображаемым его матери относительно ее брака (она не любит своего мужа), места, где она живет (она сожалеет о своей родной провинции), материнства (она не хочет иметь больше детей из-за этого).

   Неправильный путь является метафорой для матери.

Несчастный случай, это вторжение Реального в тело ребенка, номинированное медицинской речью "неправильный путь" фактически назначает то, что он в своем симптоме с ней так сказать в ее манере наслаждается бессознательным.

    Неправильный путь (медицинский знак, который пришел из  анатомофизиологии, которая включает в себя точный жест) сделался  знаком, который она интерпретирует однозначно, который имеет смысл для нее: это проклятие .

    Это только одна возможность метафоры, которая останавливается в Реальном ребенка.

    Реальном, который в процессе развития ребенка укрепляет эту точку фиксации, поскольку голос ребенока продолжает  идти не так, как надо (неправильный путь).

   Этот эффект заикания действительно не одно (но можно его номинировать, таким образом, можно понимать как обращение к имени отца); реальная тревога зависящая от инверсии (нахождения объекта равного данному), если говорить о времени выдоха и вдоха, таким образом, придавая голосу [voie (voix)]   любопытный звук и ритм, который мог заставить поверить в заикание и даже разрозненный голос психотика.

   Неправильный путь в Реальном сделал невозможной эту метафору для матери.

   И мы думаем, что неправильный путь действительно является формулой симптома, поскольку он принадлежит и Реальному в ребенке, и символическому в матери, что является его связующим звеном.

   Реальное ребенка, действующая как знак, адресованный матери, знак, указывающий на ее собственный симптом.

    Эта фиксация от одного к другому продолжается, и ложное заикание является лишь повторением в теле ребенка ложного материнского пути. Именно, возобновив двусмысленность метафоры, сдвинув означающее можно вновь привести ее в действие, для матери.

    После трех собеседований, отпуска у моря , нарушения голоса исчезли. Мальчику, по сути, удалось погрузиться в море, и он из него «вышел», потому что  «сумел отдышаться», именно так он это и выразит в последствии.

    Quant à la mère, son inquiétude s'est renforcée car elle sait bien que son fils n'est pas guéri, puisqu'il a le pouvoir de l’interpeller encore, de lui faire signe de réveiller son symptôme.

Ce signe que l'enfant adresse à sa mère a-t-il pour mission de renouer les ronds à la dérive, de lui indiquer la route, la voie?  et de lui éviter ainsi la dépression? N'est-ce pas une manière de la rendre ainsi mère symboliquement?

   Une telle configuration pose l’indication d'un travail analytique pour la mère. Quant à la thérapie de l'enfant, l’indication en est discutable.

   Celui-ci a été capable d'en tirer un profit immédiat, de jouer du signifiant, d'analyser ce qui organise sa place auprès de son père, de sa mère.

   Mais la thérapie l'a amené sur une butée intolérable: l’accession à un trop de savoir qui le mettait lui, l'enfant, dans une position d'Autre réel vis-à-vis de ses parents.

   Situation intenable, car d'en savoir trop sur le désir de sa mère sur ce qui les lie, la rejette à une place de a.

Ceci conduit immanquablement l'enfant à l’arrêt de la thérapie; nous pouvons d'ailleurs remarquer que nombre de thérapies d'enfant cessent quand le risque devient imminent d'accéder à un savoir sur le désir de l'Autre; et le symptôme peut alors revenir en force, s'affirmer comme lien, comme une manière d'assurer la filiation, peut-être même de s'assurer de l'amour de l'Autre, dans la mesure où le symptôme témoignerait de la vraie communication enfin réalisée.

    Что касается матери, ее беспокойство усилилось, поскольку она хорошо знает, что ее сын не исцелен, так как он имеет право обратиться к ней снова, ему делая знак разудить его симптом.

   Этот знак, который ребенок адрессует матери не означает ли он миссию возобновоить повторное движение по течению, чтобы указать дорогу, путь? и чтобы избежать депрессии? Разве это не способ сделать ее также символической матерью?

   Такая конфигурация является показателем аналитической работы для мамы. Что касается терапии ребенка, показания спорны.

   Он был в состоянии получить немедленную прибыль, наслаждась означающим, анализируя, что именно этот способ организует его место рядом с его отцом, его матерью.

   Но терапия привела его к невыносимой остановке: получению слишком большого количества знаний, которые поставили его, ребенка, в положение реального Другого по отношению к его родителям.

   Неразрешимая ситуация, потому что слишком много знания о желании своей матери о том, что связывает их, отбрасывает ее на место а.

   Это неизбежно приводит ребенка к прекращению терапии; мы также можем отметить, что многие детские терапии прекращаются, когда возникает риск получить доступ к знаниям о желании Другого; и тогда симптом может вновь обрести силу,  проявляя себя как связь, как способ подтверждения филиации (происхождения детей), возможно, даже как страховка любви к Другому,  в той мере в которой симптом обнаруживает, что истинная коммуникация наконец достигнута.

   Ce n'est certainement pas en traitant ce type de symptôme de façon frontale, par la rééducation, voire même par une thérapie que l'on peut attendre quelque effet. La thérapie de l'enfant n'est possible qu'à la condition que la mère − dans ce cas – engage pour son propre compte un travail analytique (ce qu'elle a fait).

   Dans le cas évoqué, on peut supposer que les entretiens auront permis à l'enfant de mettre en scène cet acting-out réconciliateur : en plongeant dans la mer, il en est sorti, n'a pas expiré − il a repris son souffle − tout s’est remis en place sur la bonne voie (voix).

    Это, конечно, не лечение такого рода симптомов в лоб, перевоспитание или даже терапия, от которой можно ожидать  какого-либо эффекта. Терапия ребенка возможна только при условии, что мать – в этом случае -самостоятельно вовлечется в аналитическую работу (то, что она сделала).

   В упомянутом случае можно предположить, что собеседования позволили ребенку поставить  на сцене этот примирительный актинг-аут: нырнув в море, он вышел, не умер – он возобновил свое дыхание - все вернулось на правильный путь (голос). [voie (voix)]

   Secondairement symbolisée, cette monstration a eu des effets de reconstruction et la maison de ses dessins est devenue solide malgré les ravages de la guerre; les murs ont tenu bon, seul un morceau de toiture restant à colmater.

   Cet exemple clinique vient soutenir notre hypothèse : certaines manifestations symptomatiques de l'enfant procéderaient selon le modèle suivant : le Réel du Corps de l'enfant mis en jeu dans son symptôme constitue une adresse à l'Autre réel (la mère en l'occurrence) désignant alors, en le faisant surgir de façon univoque, le texte de son symptôme.

   Et c'est ce texte, cette formule que nous pouvons repérer qui tire le symptôme dans le champ symbolique du A réel, par l'intermédiaire d'une métaphore figée (car la substitution de signifiant semble impossible).

   Les premiers entretiens et parfois l'unique entretien peuvent avoir l'effet de remettre en route la métaphore, qui alors redevient opérante du côté parental, en même temps que les manifestations symptomatiques de l'enfant s'évanouissent comme par enchantement.

   Un tel mécanisme pouvant rendre compte de ces interventions brèves avec les enfants, qui font croire à la grâce ou au coup de poker, alors qu'il s'agit de renvoyer à l'enfant en même temps qu'aux parents, le dire du symptôme qui fait lien entre eux.

    Ce type de symptôme peut devenir dans l'après-coup de la castration, le Symptôme de la névrose du sujet ou bien disparaître, et ne pas laisser de trace dans l’organisation de sa névrose.

    Вторичная символизация, эта демонстрация имела эффекты реконструкции, и дом на его рисунков стал твердым, несмотря на разрушительные действия войны; стены крепко держались, остался только кусок крыши для герметизации.

   Этот клинический пример подтверждает нашу гипотезу: некоторые симптоматические проявления ребенка будут развиваться в соответствии со следующей моделью: Реальное Тело Ребенка, пущенное в ход в своем симптоме, представляет собой обращение к Другому реальному (мать в данном случае), определяя тем самым, заставляя его проявляться однозначным образом, текст его симптома.

    И именно этот текст, эта формулировка, которую мы можем обнаружить, вытягивает симптом в символическое поле из А реального, посредством фиксированной метафоры (потому что замена означающего кажется невозможной).

   Первые интервью, а иногда и единственное интервью могут иметь эффект перезапуска метафоры, которая затем снова начинает действовать на родительской стороне, в то время как симптоматические проявления ребенка исчезают, как по волшебству.

   Такой механизм может объяснить эти краткие вмешательства с детьми, которые заставляют поверить в благодать или игру в покер, в то время как речь идет об отправке назад ребенку одновременно с его  родителями, того, чтобы сказать об этом симптоме, чтобы сделать связь между ними.

    Этот тип симптома может стать после кастрации симптомом невроза субъекта или исчезнуть, и не оставит следов в организации его невроза.

    Certaines analyses d'adultes en rendent bien compte qui décrivent une grande richesse symptomatologique pendant l'enfance, dont certaines manifestations se raccrochent à la névrose parentale tandis que d'autres révèlent la structure du sujet mise en place lors de la névrose infantile (nous avons, lors d'un exposé, tenté d'expliciter comment l’énurésie d'une patiente n'était pas un symptôme au sens analytique mais le signe de la jouissance Autre adressée à la mère).

   L'intérêt de ce partage en deux catégories de symptômes réside dans le mode d'intervention que 1'analyste peut proposer.

    L'indication d'une thérapie pour un enfant doit être posée avec prudence et parcimonie. Souvent, 1'intervention de l'analyste peut se limiter à quelques entretiens : c'est à ce point que se situe le ressort passionnant de la pratique avec les enfants car le temps ne se joue pas avec eux de la même façon. Une certaine hâte nous pousse.

Insistons encore sur le fait que 1'analyse d'adulte nous offre un savoir et un éclairage incomparable de la névrose infantile.

    Elle nous fournit des repères essentiels pour travailler avec les enfants et leurs parents. Nous ne pouvons pas en faire 1'économie, bien au contraire, car elle seule nous donne la mesure de ce qui reste des symptômes de l’enfance, de la diachronie du Symptôme de la structure.

    Некоторые анализы взрослых действительно объясняют это, которые описывают большое количество симптомов в детстве, некоторые из которых зависят от родительского невроза, в то время как другие показывают структуру субъекта, установленного во время детского невроза (у нас есть во время презентации была предпринята попытка объяснить, как энурез пациента был не симптомом в аналитическом смысле, а признаком другого jouissance, адресованного матери).

   Преимущество этого разделения на две категории симптомов заключается в способе вмешательства, который может предложить аналитик.

   Показания терапии для ребенка следует спрашивать с осторожностью и скупостью. Часто вмешательство аналитика может быть ограничено несколькими интервью: именно здесь находится увлекающая пружина практики с детьми, потому что время не играет с ними таким же образом. Некоторая спешка толкает нас.

   Давайте снова настоим на том факте, что анализ взрослых предлагает нам несравненные знания и освещение детского невроза.

   Это дает нам необходимые ориентиры для работы с детьми и их родителями. Мы не можем экономить, а совсем наоборот, потому что только она дает нам измерение того, что остается от симптомов детства, диахронию Симптома и структуры.

 S. Freud, Inhibition, Symptôme et Angoisse, P.U.F., Paris, 1973, ch. 2.

J. Lacan, Écrits, Seuil, Paris, 1966, pp. 280, 358, 447, 528.

J. Lacan, Conférences et entretiens dans les universités nord-américaines, Scilicet, n° 6/7, Seuil, Paris, pp. 7,63.

J. Lacan, « La troisième », Lettres de !'Ecole freudienne, n° XVI, 1974.

J. Lacan, « C'est en tant que dans l’interprétation c'est uniquement sur le signifiant que porte 1'intervention analytique que quelque chose peut reculer du champ du symptôme », « La troisième » (ibid.).

Ch. Melman, Nouvelles Etudes sur l'hystérie, J. Clims/Denoël, Paris, 1984

Discours psychanalytique,n° l, Paris, 1982, pp. 21, 26.

[*]Le « petit parlêtre »  m'évoque un dessin de Chaval, dans lequel deux messieurs regardent un enfant qui passe; l'un dit à l'autre : «Tiens! mais c'est le petit Larousse » 

 С. Фрейд, Торможение, Симптом и Мучения , PUF, Париж, 1973, гл. 2.

J. Lacan, Writings, Seuil, Paris, 1966, pp. 280, 358, 447, 528.

Дж. Лакан, Конференции и интервью в университетах Северной Америки , Scilicet , № 6/7, Seuil, Paris, pp. 7,63.

Дж. Лакан, «Третий», Письма Фрейдовской школы , № XVI, 1974.

Дж. Лакан, «Как и в интерпретации, аналитическое вмешательство несет только то, что что-то может отступить от поля симптома», «Третий» ( там же ).

Ч. Мелман, Новые исследования истерии, Дж. Климс / Деноэль, Париж, 1984

Психоаналитический дискурс, № 1, Париж, 1982, с. 21, 26.

[*] «Маленький паркет» напоминает рисунок Шавала, в котором два джентльмена смотрят на проходящего ребенка; один говорит другому: «Вот! но это маленький Larousse »